Версия для печати

Кто не кормит свою науку, будет кормить чужую

Происходит ли в России реформа науки? Или это абсурдный косметический ремонт обрушившегося здания? Организация науки — вопрос политический и геостратегический, убежден старший научный сотрудник биологического факультета МГУ Владимир Фридман. Выбирая ту или иную модель, мы выбираем место России в мире: сможет ли она оставаться самостоятельной страной или будет способна существовать только как отросток западной системы?

— Какова сейчас ситуация с российской наукой? Нужны ей ли реформы?

— Нужно восстановление, а не реформы, потому что 1989-90 годах произошло крушение. Представьте, автомобиль потерпел аварию: что-то разбито, что-то уцелело… Реформа — это все-таки планомерная перестройка действующего механизма, как апгрейд компьютера или тюнинг того же автомобиля. Это не совсем то, что нам нужно.

— А нам надо перезапустить механизм?

— Да. В СССР существовала совершенно иная система организации науки, сейчас она частично разрушена. Например, в ходе реформ 1990-х годов похоронены советские отраслевые НИИ, которые осуществляли значительную часть работ по внедрению ноу-хау. Их деятельность нередко подвергалась критике, но это был работающий механизм, которого сейчас нет.

Сейчас нам нахваливают конкурсное финансирование вместо бюджетного, оценки эффективности по публикациям и так далее… Забавно, что наиболее активными пропагандистами этого подхода оказываются люди, состоявшиеся как ученые в условиях советской системы, построенной принципиально иначе — с бюджетным финансированием, с министерством науки в лице академии, которое получало от своих институтов информацию о функционировании производительных сил страны и как-то согласовывало это с государством.

— Эти люди выступают за западную модель, потому что уже получили свое образование при советской системе и теперь хотят его монетизировать? Или потому что это действительно хорошая и эффективная система?

— Чужая душа — потемки. Но обычно работает некий сплав идейной позиции и личной выгоды.

Однако в обольстительной мысли "давайте сделаем, как в США" есть один логический изъян. Если раньше мы от Штатов отставали слегка, сейчас мы отстали сильно. Тот, кто вырвался вперед, сделал это не только потому, что он сам такой хороший бегун, но и потому что смог эксплуатировать недочеты отстающего. Пытаясь копировать лидера, мы эти изъяны увеличиваем.

В игре на опережение нужно не повторять финты фаворита, а действовать, условно говоря, в контрапункте. Вот лишь некоторые факты. Если сейчас в России новации обеспечивают 6,2 процента роста экономики, то в СССР в 1953–1960 годах они давали 54,2 процента роста, в конце 1960-х — 31,5 процента, в эпоху застоя — 35,8 процента. То есть советская наука, которую критиковали сильно и частью справедливо, была эффективнее нынешней. Причем, эффективнее на порядок.

— Что означают эти проценты — рост ВВП?

— Это вклад НИОКР (научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ) в росте ВВП. В 1980 году проводились исследования, согласно которым один процент увеличения вложений в науку в СССР давал рост производительности труда в масштабах страны на 0,43 процента. Американские исследования тех лет свидетельствуют, что у них один процент увеличения вложений увеличивал на 0,06-0,1 процента производительность труда. То есть наука и в нашей стране, и у нашего основного конкурента в конечном итоге способствовала всплеску мощности производительной силы.

Причем, благодаря социальным преимуществам советского строя — низкая цена на транспорт, практически бесплатное жилье — научный паритет Советским Союзом поддерживался при значительно меньших затратах.

В силу всего этого советская наука была даже более эффективной, чем американская. Естественно, она была связана с той социальной системой, которая существовала в СССР — с уничтожением классового барьера, благодаря чему практически каждый мог реализовать свои таланты. Практичные американцы очень внимательно вглядывались в то, что делали мы. И в 1960-х годах, после успехов СССР в космосе, они частично создали "лифт" для талантливых людей из низших классов…

Сейчас на восстановление научного потенциала есть две точки зрения. Обе идеологические, и обе расходятся совершенно. Это крайние точки зрения. Первая: давайте отберем самых эффективных, отберем тысячу лучших лабораторий, тысячу лучших завлабов, а все прочее пусть умрет. Зато мы честно распределим гранты между этими немногими лучшими.

Вторая точка зрения часто встречается у производственников. Скажем, мой знакомый экономист говорит, что ввиду изменений климата Россия занимает очень выгодное транспортное положение в плане навигации по Севморпути и по рекам. Дескать, это дешево, это выгодно, давайте это развивать! Но проблема в том, что за годы реформ состояние речных сооружений, необходимых для навигации, пришло в состояние еще худшее, чем наука. Он говорит: "Дайте нам финансирование 1988-го года и мы все восстановим!" Кто за это будет платить, как это увязывается с сиюминутными бизнес-интересами, его как производственника не волнует…

— Так все-таки получается, что надо развивать всю науку? Или поддержим лучших, чтобы стать первыми в отдельных направлениях?

— Последняя идея активно пропагандируется, и у нее есть свои плюсы. Так, у тех, кто войдет в число лучших, будет больше ресурсов, больше возможностей продвигать свои исследования и подбирать сотрудников.

Минусов здесь несколько: во-первых, всякий человек достаточно быстро достигает предела своей компетентности. Например, Нобелевский лауреат Андрей Гейм или биоинформатик Михаил Гельфанд не могут быть лидерами во всех направлениях науки, родоначальниками всевозможных научных тем. А наука строится из научных тем, школ, то есть, условно говоря, кафедр либо лабораторий. Каждая занимается несколькими темами, любая из которых важна. И если мы хотим, чтобы наша наука была полночленной, а не сборочным производством для Запада, то нам надо развивать все направления.

Пусть даже в чем-то мы занимаем не первое место, не второе, а третье или четвертое, нужно следить за международными публикациями, за состоянием дел. И когда вдруг появится талантливый студент, аспирант, пусть даже второстепенный ученый, важно, чтобы мы могли его социализировать в актуальное направление.

А в условиях интенсивной селекции при грантовой системе будет порядка 60 процентов отсева. Соответственно, чем сложнее экономическое положение, тем отсев дарований будет выше. Какая-то часть их финансирования не получит. Возможности социализации таланта в этой области не будет. На следующий год отпадет еще некая часть из оставшихся. В итоге в результате такого рода селекции мы потеряем значительную долю научных направлений. Она просто исчезнет! А на нет — и суда нет. Значит, нет возможности для потенциального таланта этой наукой заняться.

Конкурс — это, конечно, хорошо. Но чтобы кого-то селектировать, надо сначала вырастить все разнообразие специалистов и из них уже выбирать, а не уничтожать целые направления.

Кроме того, западная система вызывает немалое недовольство на самом Западе. Например, были исследования зависимости эффективности раздачи грантов от их размера. В журнале N+1 была статья, в которой рассматривалось, грубо говоря, не лучше ли давать мегагранты самым эффективным, чем небольшие гранты всем работающим. Так вот, линейной зависимости эффективности исследования от размера гранта нет.

Другой неприятный момент в грантовой системе — оценка продуктивности научной деятельности по индексам цитирования, импакт-факторам журналов и другим научно-техническим показателям. Тут есть проблема, сформулированная еще в 1970-е годы сотрудником банка и хорошо известная экономистам. Называется она Закон Гудхарта. Смысл в том, что как только мы в качестве показателя эффективности используем некий формальный критерий, не относящийся к содержанию деятельности, то участники этой деятельности перестраивают свою активность так, чтобы заниматься не содержанием, а, собственно, удовлетворять этому критерию.

Растет так называемая имитационная наука. Об этом уже есть публикации. Скажем, в последнем издании Бюллетеня по борьбе с лженаукой комиссии РАН отмечается, что снижается воспроизводимость исследований.

Поэтому на Западе усиливаетеся оппозиция к такому подходу. Есть Сан-Францисская декларация, где утверждается, что это вредная система оценки, и немало известных людей ее подписало. У нас же, как обычно, старательно копируют иностранное, хотя можно было бы, воспользовавшись современной критикой, сразу скорректировать систему организации науки и не повторять этих ошибок.

Кроме того, в этом случае разные науки оказываются в очень неравном положении. Причем проиграют именно те наши науки, которые занимают лидирующее положение в мире: палеонтология, математика, даже "моя" прикладная биология. Причина очень простая — там нельзя быстро получить "публикабельный" результат. Например, у нас "полевой сезон" — это один год, быстрее никак. Соответственно, меньше публикаций в научных журналах, а значит — меньшая "эффективность".

Те изменения, которые предлагают либеральные реформаты, очень удобны для тех направлений, по которым наш шанс догнать мировую науку и вообще сделать что-то хорошее невелик. Зато они крайне губительны для тех направлений, в которых мы лучшие, которые, исходя из логики вещей, надо развивать. Это очень неприятный момент.

Подготовил к публикации Юрий Кондратьев

Беседовала Ольга Таболина, Правда.ру

http://www.pravda.ru/science/useful/22-08-2016/1310729-fridman-0/