Версия для печати

ИБРАЭ в ноябре отмечает 25 лет с момента создания

Директор ИБРАЭ, лауреат Государственной премии СССР, Леонид Александрович Большов рассказал РИА Новости о том, какой путь прошли отечественные ученые за четверть века в изучении, ликвидации последствий и предотвращении происшествий на атомных объектах.
В ноябре 2013 года Институт проблем безопасного развития атомной энергетики (ИБРАЭ), ведущий мировой центр в области изучения безопасности атомных объектов, отмечает свое 25-летие. ИБРАЭ был создан через два года после аварии на Чернобыльской АЭС для решения задач повышения безопасности атомных станций. Директор ИБРАЭ, лауреат Государственной премии СССР, Леонид Александрович Большов рассказал РИА Новости о том, какой путь прошли отечественные ученые за четверть века в изучении, ликвидации последствий и предотвращении происшествий на атомных объектах.
- Мы с Вами уже не раз беседовали о том, что происходит вокруг ЧАЭС и Фукусимы. И всегда Ваши прогнозы и оценки ситуации были точны. Сейчас как раз наступило время для того, чтобы рассказать о создании того самого ИБРАЭ, ученые которого совершенно точно знают, как, что и где будет происходить на опасных ядерных объектах. Как все начиналось?
— С 1986 года, после аварии на ЧАЭС, в СССР начала активно развиваться программа  по атомной безопасности. Одним из элементов этой программы занимались и в Курчатовском институте. В 1986 году я трудился в филиале Курчатовского института завлабом, профессором в теоретическом отделе, изучал взаимодействие лазерного излучения с веществом для технологий, то есть, как лазер может сверлить, сваривать, наплавлять, обрабатывать поверхности. И в программе по ядерной и радиационной безопасности моя лаборатория принимала активное участие. Я отвечал за направление, которое изучает взаимодействие расплава с бетоном как специалист в данном вопросе. В 1988 году я был впервые командирован в США и вернувшись из Америки, подумал, что сейчас самое время взять отпуск и куда-нибудь съездить с семьей. Но в это время как раз раздался звонок от академика Евгения Велихова, который сказал, что надо срочно подъехать к нему. Мы встретились, и он объяснил мне, что стоит задача создания принципиально нового института.  Идея эта принадлежала академику Валерию Легасову, который к тому моменту уже ушел из жизни. Вопрос о создании института многократно проходил обсуждение на самом высоком уровне,  трижды рассматривался на заседании Политбюро. Президента Академии наук СССР Гурия Марчука ругали, что прошло уже столько времени с аварии на ЧАЭС, но до сих пор ничего не сделано. Тогда он попросил Евгения Павловича заняться этим вопросом. Изначально институт задумывался Легасовым для изучения не только атомной, но и химической безопасности. Им, кстати, была опубликована большая программная статья в газете "Правда» на эту тему.
- Время для исследований в области ядерной и радиационной безопасности было самым горячим. Неужели претендентов на пост директора такого многообещающего центра кроме Вас не было?
— Многие в Академии хотели возглавить этот институт, но Е.Велихов забрал этот проект себе, сказал, что сам будет директором-организатором. Мне он объяснил, что именно поэтому не может сделать меня директором сразу. Он сказал, что «дает мне свое имя» на три месяца, чтобы меня не «убили в колыбели».  Но сразу предупредил меня, чтобы я не имел никаких иллюзий, что он будет хоть что-то делать. Да я и не предполагал, что он будет за меня работать.  Спустя время я осознал, насколько это был дорогой подарок Евгения Павловича Велихова.
И, кроме того, еще одну вещь Евгений Павлович все-таки сделал. Он выбрал дом у метро Тульская, в котором сегодня располагается наш ИБРАЭ.
В тот момент, летом 1988 года, министром атомной энергетики был Лев Дмитриевич Рябев. Первым делом я отправился по чиновникам аппарата Совета министров и дальше регулярно ходил по кабинетам, не имея никакого аппаратного опыта, но имея чернобыльский задор. И там мне сказали, что Л.Рябев, еще до выхода распоряжения Совета министров СССР о создании института, написал письмо, в котором предложил для создания нового института здание, – то самое, где мы находимся. Сейчас оно такое красивое, а раньше это была фабрика — кухня, причем кухни в нем давно не существовало, а располагались разные организации.  Первоначально здание было в ведении Лаврентия Павловича Берии. Когда мы с Е.Велиховым  подъехали к этом страшном дому, похожему на развалины, с выбитыми рамами, порушенными инженерными сетями, но при этом полному арендаторов, я высказал свои опасения Е.Велихову, но он сказал, что если мы откажемся, Лев Рябев  может слететь с поста министра, а он хороший руководитель и этого нельзя допустить. Это был убийственный аргумент.
- Под какие задачи сформировали ИБРАЭ?
— Институт создавали независимым от атомной промышленности для того, чтобы он занимался фундаментальными проблемами, связанными с безопасностью атомный энергетики и решал бы две задачи – передавать наработанные знания в промышленность и формировать высококвалифицированных ученых вне отрасли, к которым можно было бы обратиться и спросить, а как оно на самом деле с безопасностью. Несмотря на то, что эта идея казалась странной, ведь чтобы быть компетентным, вроде бы необходимо было находиться внутри отрасли. Но спустя годы данная идея доказала свою жизнеспособность. Поначалу конечно нас не очень воспринимали внутри отрасли. Минсредмаш обязали помогать нам всем: кадрами, оборудованием, строительными мощностями. А главное в Распоряжении Совмина были прописки в Москве для иногородних, выделение участка под строительство нового здания 12000 кв. м. и даже машины. В первый год мы пытались получить все это, и нам удалось получить два машины «Москвич». Но через некоторое время государство приказало долго жить, и в 1990-х уже никто не хотел отвечать по этим обязательствам.
Так что жизнь института началась с подписания распоряжения  совета министров 3 ноября 1988 года. И вслед за этим в Академии наук СССР было подписано постановление Президиума о создании института в январе 1989 года. С этого времени начался ИБРАЭ.
- Все восприняли Вас сразу?
— Ну, что Вы!
- Что Вам предъявляли в качестве претензий?
— Во-первых, возраст. В Чернобыль я попал в 40 лет. А в 42 года я оказался среди заслуженных, убеленных сединами академиков и членов-корреспондентов, не будучи членом Академии, ни года не позанимавшись атомной  энергетикой. Отношение не только в Минсредмаше, но и в Академии было очень напряженным. Академик-секретарь нашего отделения энергетики Ю.Руденко, человек увлеченный своим делом и наукой, очень тепло воспринял идею создания нашего института, старался мне, как мог, помогать.  Но при отсутствии регалий ни на какие ресурсы Академии я реально претендовать не мог. И тогда для себя я решил, что обивать пороги незачем. Рассчитывать надо было только на себя. От академии нам полагалось какое-то финансирование. Что касается материально- технического оснащения – все это происходило исключительно рыночными методами, так как государство не выделило нам ни рубля.
- Три года вы как Институт прожили в СССР. За это время успели оснастить себя техникой?
— В последние годы существования СССР порядок распределения материальных благ уже начал шататься. Выбить что-то из системы было невозможно. Участок под строительство мы получили, но денег на само строительство у нас не было. И не предвиделось.
Первые компьютеры для ИБРАЭ были закуплены на кредит, выданный нам коммерческой структурой, за который в конце года расплатилась Академия из денег, которые не смогла израсходовать. Потом мы взяли еще один кредит и в результате институт оказался полностью оснащен компьютерами, у нас их было 80 – и это в 1990 году! В процессе вставания на ноги мы понимали, то нам остро нужны взаимоотношения с заграницей.  В 1989 году мы купили факс и выбили выделенную линию для связи с заграницей. А на всю Москву таких линий было 20. Одна из них у нас. Имея факс, мы были на оперативной связи со всем миром. В конце 1989 года мы провели первую рабочую группу по Чернобылю в Дагомысе. И с помощь этого мероприятия у нас завязались тесные контакты с иностранными партнерами.
В самом конце 1989 года приходит факс из Парижа из института радиационной защиты и ядерной безопасности. Чиновник из международного отдела института пишет, что слышал мое выступление и посоветовал своему директору вступить со мной в контакт. Когда он приехал в Москву, мы познакомились, подписали соглашение о сотрудничестве, которое продолжается до сих пор. Сейчас мы на равных сотрудничаем. Потом мы подписали контракт с американцами, помогаем им и сейчас, улучшаем коды безопасности для комиссии по ядерному регулированию США. А признание в своей стране возникло не вдруг. Поначалу мы вышли на западный рынок  с инструментами для анализа атомной безопасности. Это получение мирового признания.  В России же нас не сразу поняли, воспринимали несколько снисходительно. Это целая технология создавать коды для анализа безопасности. Но мы смогли доказать свою серьезность. К середине 1990-х мы оказались признанными в этой области науки.
Постепенно мы наработали вполне конкурентоспособную продукцию, которая несколько лет назад была названа «код Сократ». Три года назад закончилась сертификация этого кода.
- Чем сейчас занимается институт?
— Теми же глобальными проблемами ядерной и радиационной безопасности. Мы активно работаем не только с США, Францией и другими странами. Много лет мы делаем различные проекты совместно с Росатомом, МЧС и другими российскими ведомствами. Авария на Фукусиме добавила нам задач. На протяжении долгих десятилетий, фактически с самого начала развития атомной энергетики, в ситуации тяжелой аварии ставилась основная задача — защита работников АЭС и населения, живущего вокруг атомной станции. Опыт всех прошедших аварий, включая фукусимскую, показал, что цель поставлена не точно. За все время существования атомной энергетики, с учетом всех известных нам тяжелых аварий, медицинские последствия, ну несравнимо, на порядки меньше, чем в любой другой энергетике или промышленности. И тем не менее о техногенных авариях и природных катастрофах мы забываем очень быстро, а аварии радиационные оставляют глубокий шрам в истории страны и всего человечества на долгие годы. Причина вовсе не в медицинских последствиях, а в колоссальной встряске, которой подвергается все общество — социальной, экономической, психологической и даже политической. Поэтому, вводя в строй новые станции, создавая систему аварийного реагирования, нужно этот фактор обязательно учитывать. Первое время после аварии японцы не хотели приглашать наших специалистов, ну это известная история. В 2012-м и в начале 2013 года ситуация начала меняться в лучшую сторону. Когда на правительственном уровне в Японии было принято решение, что нужно овладевать мировым опытом, в Россию и к нам в ИБРАЭ потянулись делегация за делегацией.
Интересно, что в 1999 году, когда в Японии произошла авария на ядерном объекте Токаймура, в Кризисном центре ИБРАЭ всю ночь просидел министр по науке японского посольства. Есть у них такая должность при посольстве, соответствующая у нас советнику по науке. И прогноз, который мы достаточно быстро подготовили по развитию событий на ядерном объекте, получая и перерабатывая информацию километровыми факсами по-японски, его очень сильно впечатлил. Дело в том, что мы совершенно точно предсказали все, что у них там будет происходить, и дали очень четкие рекомендации, в том числе выступили против эвакуации людей, что уже готовы были сделать местные власти.
Поэтому наш чернобыльский опыт, а я имею в виду российских ученых в целом, не только ИБРАЭ, — это вообще уникальнейшая вещь. Такого нет ни у кого. Нам удалось создать уникальный коллектив – выдающиеся ученые в области ядерной безопасности, работающие на весь мир и при этом зарабатывающие деньги на свою науку самостоятельно. Я уверен, что  опыт ИБРАЭ будет востребован столько, сколько человечество будет использовать атомную энергию в мирных целях.

РИА Новости